Сергей Ткачев: Дамы, предлагаю сегодня закусывать качественно. А то кошмары и ужасы из прошлого обсуждения были залиты таким количеством алкоголя…, что я уже и вспомнить не могу, о чем это мы прошлый раз …договорились…
Аделаида: Да, ни о чем …хорошем…
Натали: Вы, Сергей, нам специально такую сирену с гарпией в одном флаконе подсунули, чтобы мы осознали собственное совершенство?
Сергей Ткачев: Кхм… Неожиданно! Пожалуй, я соглашусь с тезисом о вашей непревзойденности, милые дамы, но только под ту вон закусочку. …Аделаида, что у вас там?
Аделаида: Да, Сергей, исключительно традиционные ценности: селедочка под шубой, холодец, соленья…
Сергей Ткачев: Не отвлекайтесь, голубушка. Накладывайте всё это истинно божественное великолепие мне в тарелку. А вот я разолью по стопочкам живительную влагу… Ну, вздрогнем!
Диана: Пожалуй, от обсуждаемой темы только и приходится, что вздрагивать…
Сергей Ткачев: Ум-м-м, …как вкусно… Так что там про неприятные ощущения и подергивания? Кто помнит? Диана, наверное, вы?
Диана: Да, это вы Сергей притащили на наше обсуждение персону педагогически запущенной писательницы, которую по вашему мнению мостят на место классика русской литературы, которое по вашему и нашему общему мнению давно принадлежит лишь нашей непревзойденной Ирине Анатольевне, то есть вашей сестре.
Натали: Нет ли тут личного интереса7
Сергей Ткачев: Конечно, есть! И не только у меня! Всем хочется попасть в историю, но только с большой буквы. И вам тоже! А как мы это можем сделать при собственных, особенно сейчас, скромных возможностях? Только в общем строю, на общих справедливых основаниях, при общем высоком уровне культуры и нравственности в стране, при наличии норм и правил, за которые и ратует моя дражайшая сестрица. Когда вот эта обсуждаемая …немочь бледная прекратит ныть и вешать на всех свои личные проблемы, которые она не в состоянии решить лично при нынешнем положении вещей, даже при имеющемся у неё карт-бланше, который нам, например, никто не предоставил.
Таки на чем мы там прошлый раз остановились.
Диана: У нас в разработке писательница, которая пишет всяческие хорроры, детективы для детей…
Натали: Встречала в сети величины её тиражей. Максимальный не превышает 5000…
По мнению писательницы, награда вряд ли будет денежной. По ее словам, такие премии могут повлиять на продажи книг и на осведомленность западных читателей и издателей. «Книжная премия и есть такая зарубка. Она повышает шанс на то, что тебя издадут большим тиражом, сделают хорошую рекламу, заметят в СМИ, потому что мы для Запада абсолютная terra incognita, особенно фантасты», — поделилась размышлениями Анна Старобинец.
Аделаида: Короче, итак было сразу ясно, что это очередное навязываемое убожество, которое никто не читает.
Натали: Поэтому она, пользуясь своим «служебным положением» сама себе пишет рецензии, выдвигает себя на всяческие премии, дает сама себе интервью…
Диана: Но имеет доступ к СМИ…
Аделаида: Да. И не за просто так.
Диана: Уже отмеченное сотрудничество с профессиональными психологами и педагогами плюс анализ профессионального литературного критика складываются во вполне весомое обвинение в наличии злого умысла при создании Анной Старобинец литературных произведений с заведомо негативным результатом для психики читателя-ребенка.
Натали: Критик данный вывод не делает, оставаясь в зоне описания и анализа, тем самым уничтожая собственную профессиональную необходимость.
Аделаида: Механизм достижения значимого и положительного результата для читателя литературными премиями тоже давно уничтожен. Пример Анны Старобинец показывает, как занимаемая должность в определенной профессиональной среде позволяет стать самовыдвиженцем и прокладывать карьерный путь самостоятельно без применения профессиональных критериев другими специалистами. Деградация профсреды налицо.
Натали: Явление приобретает настолько гротескные и преступные формы (по воздействию на читателя), что не заметить невозможно.
Диана: Приходится реагировать уже самой среде, хотя бы на физиологическом уровне. Поскольку задеты уже базовые гендерные основы самого существования.
Сергей Ткачев: Так, что-то я про гендер пока не слишком понял.
Pino Giuseppe Dangelico
Диана: Сергей, сейчас приступим к рассказу о раскручиваемой книге данного писателя на очень болезненную для женщин тему.
Аделаида: Мало того, что эта Старобинец сначала всячески призывала не воспитывать детей. Затем всячески пыталась воздействовать на детскую психику деструктивно. В дальнейшем она докатилась до смакования самых страшных женских проблем. Она, подобно всяческим психологам и социологам готова нанести читателю душевную травму и попаразитировать на проблеме, закрывая безвозвратной трагедией ситуации, которые можно предотвратить.
«Посмотри на него» Анны СтаробинецТекст-свидетельство о неудачной беременности, а также две книги об акушерстве
Литературный критик «Медузы» Галина Юзефович рассказывает о трех важных книжных новинках, посвященных материнству, акушерству, неудачной беременности и российской перинатологии: «Вызовите акушерку» Дженнифер Уорф, «Моя нечестивая жизнь» Кейт Мэннинг и «Посмотри на него» Анны Старобинец.
Анна Старобинец. Посмотри на него. М.: АСТ: Corpus, 2017
Маленькая книга Анны Старобинец (известной нам главным образом по жутким взрослым хоррорам и остроумнейшим детским детективам) «Посмотри на него» — это классический текст-свидетельство. Ни слова вымысла, просто честный и щемяще заостренный рассказ о том, как ее неродившемуся ребенку был поставлен диагноз «патологии развития, не совместимые с жизнью», и о том, что произошло с Анной, ее семьей и жизнью после этого.
Ребенок, который живет внутри тебя, толкается, ворочается, дышит, но который по какой-то нелепой, несправедливой случайности никогда не сможет жить вовне материнского тела — один из самых распространенных женских страхов. «С ним все в порядке?» — первый вопрос, который задает любая беременная женщина своему врачу. Анне Старобинец довелось услышать на свой вопрос отрицательный ответ, и в своей книге она с вивисекторской тщательностью фиксирует все последующие этапы. Чего ждать в этом случае от врачей (ответ: ничего хорошего, в отечественной медицине эта проблема считается вполне будничной и технической, чувства матери мало кого волнуют). Где искать поддержки (ответ: нигде, российская перинатальная традиция жестко предписывает матери выносить нежизнеспособного ребенка, любой ценой родить его и самой «закрыть ему глаза», не считаясь с физическим риском и душевными ранами). Как отреагируют близкие (ответ: по-разному, но все будут растеряны и никто, даже самый дорогой и любящий человек не сможет спуститься в эту преисподнюю вместе с женщиной). И главное, оно же самое страшное — как решиться убить того, кто пока жив, дрыгает ножками и полностью от тебя зависит, и как это делается чисто технически?
Книгу Старобинец можно прочесть как критику российской перинатологии (в самом деле, после унизительных и страшных мытарств в Москве семья Анны решает проводить искусственные роды в Германии, где все происходит горестно, но все же по-человечески), однако это будет заведомым упрощением. Все самое страшное происходит не снаружи, а внутри, и именно эту агонию писательница и описывает во всей ее пылающей и будничной полноте. Сделать ли ребенку смертельную инъекцию, чтобы он не мучился в родах, или подождать, чтобы он умер сам? Смотреть ли на свое рожденное-нерожденное дитя или не стоит? Как бы ни была жестока российская медицина или гуманна медицина германская, ни одна из них не может предложить ответа на эти вопросы — тут решать должна сама женщина, и любое принятое решение оставит на ее душе незаживающий рубец.
В принципе, этим можно было бы и ограничиться. «Посмотри на него» Анны Старобинец — важнейшее высказывание на тему, о которой у нас никто и никогда не говорил вслух, и обязательное — травмирующее, но вместе с тем и врачующее — чтение для любой женщины, а также для любого мужчины, живущего с женщиной и подумывающего иметь от этой женщины детей. Однако — и не сказать об этом было бы непростительным упущением — это еще и очень хорошая, безжалостная к себе и к читателю, по-настоящему пронзительная высокая литература (вот уж чего никак не ждешь от текста-свидетельства). И это делает «Посмотри на него» окончательно обязательным к прочтению.
Аделаида: На основе этой одиозной книги пытаются раздуть хайп. Хотя, основной насущной проблемой сейчас являются самые разнообразные медицинские реформы. А в части родовспоможения для большинства проблемой является уничтожение программы «Материнства и детства», уничтожения родильных домов на местах и создание вместо них перинатальных центров, где в некоторых, кстати, отмечается рост детской смертности и всяческие громкие скандалы.
Натали: Ой, да. если вспомнить про страшилки и хорроры, то на фоне историй с «Синим китом» эти высокотехнологичные перинатальные центры выглядят несколько зловеще с учетом увеличения транспортного плеча доставки роженицы (особенно в экстремальных случаях) и увеличения рисков для рожениц из глубинки с заведомо более низким социальным статусом и материальным положением.
Диана: Короче, больше рисков погибнуть ребеночку и проще изъять преступным образом у такой мало защищенной мамочки дитя.
Сергей Ткачев: Да, да… Откуда только и берется такое количество столь востребованных стволовых клеток?…
Аделаида: А на таком фоне на общество навешиваются проблемы, решить которые с имеющейся на данный момент научно-технической базой ещё нет возможностей.
Диана: Причем, ложность проблемы настолько очевидна, что её пытаются прикрыть хайпом, но опять же весьма отвлеченным.
Надеюсь, Анна Старобинец не увидит эту рецензию, поскольку она совсем неэтичная. Это написано не для автора, а для читательниц. Чтение рецензии будет таким же неприятным, как и чтение этой книги.
Долго мне не хотелось об этом писать – понятно, чужое горе, автор пережил глубокую депрессию в результате патологической беременности и недавно потерял мужа, я глубоко соболезную этой утрате. Но, возможно, если бы автор не хотел критики, он бы не стал номинироваться на Нацбест.
Скажу сразу: эта книга социально опасна, поскольку в ней утверждается, что плод – это человек, а аборт, следовательно, – это убийство. Эта книга, давя на психику читательниц, может лишить их права сознательного выбора, послужить причиной депрессии, невроза. Считаю своим долгом написать об этом. Ни одна нормальная феминистка не одобрит идеи, которые высказывает Старобинец.
Мне всегда казалось аксиомой, что менталитет русских и немцев различается. Русские более искренне демонстрируют свои чувства: если они сопереживают, то всем сердцем, если нет – они не будут врать, что их это сильно волнует. Немцы сопереживают по инструкции, а то как бы чего не вышло. У них там любят подавать в суд по любому поводу, так что медперсонал обязан вести себя максимально этично по отношению к пациентам. Это не значит, что им действительно близка трагедия каждого пациента, которого они видят первый раз в жизни. Если бы врач любой национальности в полную силу переживал из-за каждого пациента, он сошел бы с ума.
Русским врачам не платят за повышенную этичность. Отечественные медики – это люди, которые работают фактически «за спасибо» (пусть и не всегда хорошо, но жизни спасают, как могут, даже если вместо бригады скорой помощи – водитель и врач). Автор мечтает наказать этих равнодушных/ бесчеловечных мерзавцев за то, что называли ее плод плодом, а не ребенком, не проявляли сочувствия в особо нежной форме и предлагали аборт. Русские медики – дерьмо, заграничные медики, те самые, которые за деньги, – это лучшие медики. Знакомая позиция?
Автор ошибочно полагает, что эта книга вызовет сочувствие, но вызывает она лишь ненависть к журналистам – тем самым, которые про «какой ужас творится в сельских больницах». Да, мы живем в России, где плод, к счастью, все еще считается плодом, несмотря на вопли пролайферов и церковников. И где аборт – это все еще выбор женщины. Любая пролайферская пропаганда, пусть даже в виде книги о самоотверженной борьбе за выживание плода, то есть ребенка, ставит под угрозу тысячи жизней женщин в будущем.
Любой медик знает, что при патологиях, несовместимых с жизнью, прерывание беременности – это наилучший выход. Причем «еще родишь» – это на самом деле хорошо, потому что менее удачливые, чем Старобинец, обычно входят в категорию «уже не родишь» или «умрешь». А то, считает ли беременная этот плод человеком или эмбрионом, медика волновать не должно. Но зачем же говорить о «черствости врачей» и вовлекать в эту историю как можно больше народу? Зачем требовать «исправления системы»? Врачи вовремя выявили проблему и предложили наиболее разумное, с их точки зрения, решение, а устроило ли оно пациентку – это не проблема Минздрава. Люди просто выполняют свою работу, гинеколог не обязан совмещать обязанности психолога, социального работника, правозащитника и священника.
Современные женщины, к сожалению, склонны окутывать беременность каким-то романтически- героическим ореолом, но критик всегда считал, что единственная цель беременности – это здоровое потомство, а не гордость собой, умиление годовасиками, ношение слингов, яжемать и пр. В те годы, когда за границей не было роскошных платных клиник, широко использовалась пословица: «Бог дал – Бог взял».
Разумеется, болезнь ребенка вызывает сильную депрессию у любой матери. Но не каждая мать начинает при этом обвинять «систему» и «черствых людей». Мне приходилось видеть множество женщин с патологиями беременности (приходилось мне наблюдать и случай Старобинец, когда применяли тот самый мифепристон), мне приходилось видеть рыдающих женщин сразу после аборта, но эти женщины никого ни в чем не обвиняли. Видимо, привычка обвинять кого-то в чем- то – чисто журналистская. А если главный враг – природа? Люди умирают каждый день, это такой же нормальный процесс, как естественный отбор. Кем бы ни мнил себя человек, он всегда вынужден подчиняться законам природы. Мы не говорим о поразительном мужестве дореволюционных крестьянок или обычных женщин с отделения патологии беременности. Ведь они не писали и не пишут об этом книги, а нет хайпа – нет проблемы. Мы не говорим о мужестве родителей, которые выхаживают детей, допустим, с синдромом кошачьего крика или полностью парализованных. Но я всегда, видя таких детей, думаю: «Зачем вы, героические детолюбцы, обрекли на вечное страдание этого человека?» Самая большая жестокость проистекает от самой большой любви.
Эта книга – о человеке, который считает, что можно на кого-то надавать, кому-то позвонить, где-то потребовать, где-то попросить, кого-то обвинить — и все исправится. Не бывает несчастных случаев, не бывает судьбы, бывает, что ты не позвонил, недодавил, недотребовал, недожаловался. В любой трагедии виновата чья-то «халатность», но ни в коем случае не бездушная природа.
Плохо, когда человек мнит себя центром Вселенной, но еще хуже, когда центром Вселенной себя мнит блоггер, журналист, ведь ему все ОБЯЗАНЫ помогать, сопереживать, а кто не сопереживает, ну, примерно, как я, тот не человек. Кстати, в двух известных мне случаях патологической беременности «черствость» проявляли не врачи, а собственные мужья пациенток, которых неимоверно раздражала возня с нежизнеспособным существом (это не мое выражение, это выражение одного из «счастливых отцов»). Человек – существо социальное, он сочувствует только тогда, когда это не касается его лично и может выставить его в неком героическом свете. Но если чужая беда касается его зоны комфорта – нет, спасибо. Да взять ту же историю с беременной Натальей Сокол – несмотря на сильные морозы, ни один из сочувствующих, в том числе журналистов, не пустил ее к себе, но все обвиняли в черствости друг друга. Никому не нравится, когда у него воруют, но все хотят оказывать помощь людям, особенно если поднялся хайп.
Однако, перейдем к тексту. Первое, что бросается в глаза, – откровенное мимими со своими «барсучатами», зацикленность на себе и ненависть к проклятым «беременюшкам», у которых дети со здоровыми почками. Да-да, автор считает нормой ненавидеть других людей, но требовать от всех любви и уважения к себе… Драка со старухой, которая потребовала надеть бахилы. Потому что героине НАДО, а все остальные – черствые идиоты. Героиню возмущает, что именитый профессор обследует ее перед студентами. Да, для других это обычная практика (и в Германии, кстати, тоже, в том же самом Шарите), но Старобинец утверждает, что у врача «профессиональная деформация», врачу надо было идти в журналисты, они уж точно без «деформаций». Журналист, конечно, понятия не имеет, как обследовать беременных, но у него всегда найдутся тонны сочувствия. Правда, не ко всем и уж точно не к поганым овуляшкам, бомжихам и докторишкам, а только к рукопожатным людям.
Главная вина врачей на данном этапе – в том, что они говорят «вытирайтесь и одевайтесь». Эти проклятые, черствые российские врачи, которые видят пациентку первый раз в жизни и не обязаны устанавливать с ней телепатическую связь в попытке выяснить, как посочувствовать ей и велико ли ее горе. Кстати, от обследования перед студентами можно было и отказаться, это дело добровольное.
Следующий медик оказался слишком занятым, наорал на пациентку, которая требовала сделать повторное УЗИ (а какой смысл делать два УЗИ в один день, кстати?). Правда, потом он как-то помог пациентке, но все равно он сволочь. Потому что он российский врач.
Затем следуют самообвинения, но недолгие. Муж ожидаемо считает, что это не ребенок, а эмбрион. Но Старобинец уверена, что у ребенка уже есть душа. Старобинец не понимает, что вот эти все разговоры о душе, возможно, могут стоить жизни какой-нибудь женщине. Старобинец уверена, что она и ее многочисленные сестры по несчастью думали о своих детях. Скорее, они думали о себе, о своей вине из-за нелепого и опасного убеждения, будто аборт это убийство.
Снова ненависть к беременюшкам, которых врач просит не нервировать. Т. е. беременюшек нервировать можно, нельзя нервировать только беременных журналистов и небыдло. Навязчивая идея социально интеллектуальной сегрегации проходит через всю книгу.
После обследования у «человечного» врача автор принимает решение бороться за жизнь ребенка. Каково это для новорожденного – жить на диализе и ИВЛ, ей в голову, конечно не приходит. Муж не особенно рад, но не решается спорить. Мать утверждает, что «мужчины после такого сбегают» (и она права). Автор злится, что мужа не пускают в консультацию. Да, мужей туда не пускают, и детей тоже, это непреложное правило, но ей НАДО.
Немецкий рукопожатный врач говорит автору примерно то же самое, что и русские, но предлагает пообщаться с психологом. Вот и вся разница. Немецкий неонатолог тоже не говорит ничего хорошего, но ненависти к нему автор не демонстрирует. Автор как-то вежливее относится к просвещенным европейцам. Российские врачи – сволочи, потому что не предложили консультацию психолога. А вот пошел бы автор к психологу – и родил бы здорового ребенка, наверное. Правда, от заграничного психолога автор отказывается, так что критик уже не знает, что и думать. Потом автор соглашается.
Психолог предлагает почитать книгу о том, как справиться с потерей беременности на поздних сроках. В России наверняка полно таких книг. Нет, оказывается, не полно, и вот такую книгу пишет Старобинец.
Нет, извините, эта книга о том, как вогнать себя и окружающих в депрессию, как обратить собственную проблему в беспредел «системы» и бездушных врачей, как лягнуть церковников и женщин без патологий беременности, как лягнуть даже сентиментальных немцев. Я считаю, гораздо полезнее для потерявших детей на поздних сроках было бы почитать откровения т. н. «матерей-сиделок» — возможно, такое чтение оказало бы отрезвляющий эффект.
Как, в России нет групповой терапии? Ужасно. Лейтмотив этой книги – «россиянкам опять что-то недодали, а вот в Европе все есть». Правда, дети с пороками развития умирают и в Европе, но там они как-то лучше, комфортнее умирают. А главное – там не заставляют надевать бахилы, если вы не в реанимации. Т. е. в проклятой Эрэфии мы нарочно не надеваем бахилы и даже доходим до рукоприкладства с медперсоналом, а в Германии извиняемся, если их не надели, хотя это не обязательно. Анна, а вы знали, что немцы ходят по дому в уличной обуви? В гостях – точно ходят, ну и в клинике тоже. Чистота достигается путем ежедневной уборки и мытья прилегающей территории с мылом. И руки после улицы немцы не всегда моют, это просто разница в менталитете.
Автор наконец-то пьет мифепристон. В этот момент я думаю: «Слава Богу!» Но это еще далеко не конец, будет еще много обвинений бездушной отечественной системы здравоохранения, проклятых религиозников и пр. Возникает вопрос, а в чем тут, собственно, был личный героизм? Разве автор находился при смерти из-за патологии беременности? Разве автор знает, что такое преэклампсия, когда блюешь чем-то черным и теряешь сознание? Разве автор выхаживал больного ребенка? Наоборот, автор постарался обеспечить себе максимальный бытовой и психологический комфорт, автора все буквально носили на руках, не то что обычных российских баб. Все остальное – невроз. Заметим вкратце, с неврозом обычных русских баб никто особо не заморачивается, они просто пьют.
Немцы навязчиво предлагают автору взглянуть на своего мертвого бейби. Русские врачи таким не занимаются, возможно, это и хорошо. Возникает вопрос: а зачем, собственно, автор летал в Германию? Мифепристон можно принять и в РФ, критик даже видел, как его принимали, и стоит он не так уж дорого. Автор летал за более этичным обращением? Ну да. Хотя и эта навязчивая этичность автора не совсем устраивает – как же достали эти немцы с их психологическим сюсюканьем…
Доведя себя до невроза, автор посещает за немалые деньги русского психолога, которого тут же объявляет полной дурой и непрофессионалкой. Все следующие – тоже дуры. Разумеется, дуры все, кроме «трудного пациента». Возможно, чтобы вылечиться, просто не нужно вести себя как журналист? Еще у меня появилось убеждение, что автор предвзято относится молодым женщинам, априори считая их идиотками. Вот психолог Александр сразу вызывает доверие, потому что он старый мужик. Хотя говорит он те же банальности, что и предыдущие психологи.
Потом автор едет в Грецию, где наконец-то «понимает, что живет», а критик понимает, что РФ – ужасная страна, где успешным, талантливым, уверенным в себе журналисткам все попросту мешают жить. В РФ одни идиоты и идиотки, врачи-вредители, не такие туалеты, бахилы. Короче, сплошной дурдом.
Там дальше про то, как автор все-таки родил сына, а завершается все серией интервью. Оставим содержание книги, перейдем к вопросам собственно литературы. Написано это прекрасно, безупречно. Будь это романом о женщине с патологией беременности, у меня не появилось бы ни единого вопроса к автору. Можно было бы подумать, что авторская позиция все-таки не совпадает с позицией героини. Но вот эти 100 % документализма и вызывают неприятие. Автор что-то пишет о раздвоении на истеричное и наблюдающее «Я». Но наблюдающее «Я» ничем не лучше первого. Субъективизм – везде. Вокруг одни черствые сволочи. Люди, которые пытаются помочь, тоже сволочи. Тогда зачем эти «раздвоения», если объективности все равно нет и не будет? Разве волнует автора трагедия какой-нибудь верующей матрены с форума, которая лежала в шестиместной палате и причитала, что «убила свое дитя», а потом ушла в запой? Да эта матрена – просто дура, недочеловек. Вот автор – человек.
Наказать всех нерукопожатных! Вот та незатейливая идея, которую доносит до нас автор. Не материнская любовь, которая превозмогает все, – нет, забота о личном комфорте, обвинения окружающих. Автора не сильно интересует, что там чувствуют муж, дочь, мать, друзья, другие родственники. Автор – центр собственной Вселенной. Вселенной, которую, честно говоря, не хочется посещать. Никому не рекомендую эту книгу.
Pino Giuseppe Dangelico
Сергей Ткачев: Знаете, автор приведенной критической статьи, как и многие читатели, как и мы, чувствуем наезд со стороны Анны Старобинец. Она очень точно определила эту попытку вогнать в депрессию, лишить сил, способности сопротивляться и сосать, сосать чужую кровищу! Это как паучиха выпускает парализующий яд, размягчающий жертву изнутри. Ведь она такая бе-бе-бедная! У нее зубищ нет, она только жалить и сосать умеет.
Аделаида: Да, Ирина Анатольевна уже давно говорила об «эксплуатации на промышленном уровне лучших человеческих чувств» особями, которые сами на подобное не способны, но безапелляционно такового требуют от других.
Сергей Ткачев: В этом случае моя сестрица имеет массу волшебных формулировочек. Например, в ступор всегда вводит ее короткое замечание: «Да! Мне посрать на вас, но равно в той мере, как вам посрать на меня!» И так смешно бывает, как новоявленная сирена начинает хлопать глазками и пищать: «Ви не имеете права ко мне так относиться!» Дальше там следует вопрос: «А почему? Ты что, падаль, решило ко мне в концлагерные капо пристроиться? А аусвайс у тебя имеется?»
Натали: Это какой-то душевный вампиризм. И чем чаще с подобным встречаешься, тем четче ощущаешь его омерзительную, бесчеловечную природу. И совершенно противную целям и задачам искусства. Печатать такое… просто гадко! Сразу показали полнейшее отсутствие зачатков культуры.
Сергей Ткачев: Прежде всего, зачатков домашнего воспитания! Ведь отметим, что дура Старобинец этой книжонкой хотела стать над женщинами, что все дамы заметили. Но на самом деле просто вылетела из круга нормальных женщин. Это же нечто вроде душевной проституции.
Натали: Явление очень похоже на культивирование бизнеса нищенства. Прохожие уже мало подают уличным попрошайкам, так перешли на телеканалы, и гламурные персоны хорошо отрепетированной душевностью клянчат переводы денег sms-ками.
Аделаида: Да, пару раз натыкалась. Омерзительное зрелище.
Диана: Хм, а я в паре-другой мест натыкалась на адресованное Анне Старобинец прилагательное «невротичная». Может, она от пережитого склонна к обостренному восприятию действительности.
Натали: Угу, Уже не первый раз сталкиваюсь с подобным приемом. Пытались в свое время представить страдалицей жену Ходорковского, мол после ареста мужа она впала в депрессию или ещё что-то, и её пришлось лечитья в клиники в Швейцарии. Жалейте её…
Аделаида: Что-то не хочется…
Натали: Не вам одной. Такое было снято просто одним намеком на сюжет романа Марининой, где жена, которая была не очень уверена в привязанности богатого мужа, подставила его и бурно имитировала преданность и верность, оставшись на свободе с его деньгами.
Диана: Ой, ну это вы уж совсем увлеклись. У Старобинец ситуация иная. Не только проблема с неродившимся ребенком, но и муж заболел очень трагически. Ей пришлось из его болезни почти реалити-шоу устраивать, чтобы собрать деньги на лечение.
Сергей Ткачев: Да, её муж — не Ходорковский. Поэтому надо было осознавать, что глобальные личные проблемы не в состоянии разрешить самостоятельно. Свой литературный дар (о котором так восхищенно говорил Д.Быков) надо было использовать так, чтобы не рушить, а восстанавливать систему государственной медицинской помощи. Она ж без общественных институтов — тупое гэ на палочке. Надо было вести себя приличнее… со всеми наравне! Ну, что, принца крови собиралась рожать, что ли? Ах, равного всем? Так и держись в общем строю, раз до автономной системы не сподобилась.
Аделаида: Да, вот даже ее пример показал, насколько благотворительность не эффективна. Сколько времени потеряли на этом сборе средств. Да и раннее диагностирование могло бы помочь, если бы исправно осуществлялась та же диспансеризация.
Диана: Да уж, а если бы не мешали нормальному развитию медицины, глядишь подобное лечение стало бы рядовым и действенным…
Сергей Ткачев: Тут ведь есть еще один момент. Ну, скажите, какая из самой Старобинец — мать? Ведь и этой книжонкой она вешает свои проблемы на все общество, будто конкретно этому ничтожеству общество что-то должно. А она типа настолько ничего никому не должна, что даже не обязана на людях (не говоря о литературе!) вести себя прилично.
Натали: А, если вернуться к тонкости натуры и «невротичности», то моя мама, которая в пять лет видела глаза расстреливавшего колонну беженцев летчика (настолько низко он летал на бреющем), а потом при звуке любого самолета с истерикой забирающаяся под стол, повзрослев, очень сильно боялась любых своих истерик потому, что понимала, что так и свихнуться можно. Она следит за своими эмоциями до сих пор, всячески сдерживается. Нужно было учиться, работать, растить ребенка, потом внучку. Не до пустяков, не до себя…
Одна из громких февральских книжных премьер — «Посмотри на него» писательницы и журналистки Анны Старобинец: основанный на личной истории нон-фикшн о потере нерожденного ребенка, российской и западной медицине и переживании горя. «Медуза» опубликовала фрагмент книги, а Екатерина Кронгауз расспросила Анну Старобинец о том, почему открытый разговор на подобные темы необходим и сложно ли было на него решиться.
— Вопрос, который вам, наверное, часто задают, — для кого вы написали свою книгу? Зачем ее читать людям, с которыми это не происходило?
— Это все равно что спросить: зачем читать и что-то знать про концлагеря людям, которые в них не окажутся и не оказались бы. Можно, в принципе, сказать, что и незачем, наверное. Или все-таки есть зачем, потому что хорошо бы организовать мир так, чтобы вообще не было больше концлагерей. То, о чем я пишу, в каком-то смысле тоже некая форма концлагеря, и будет здорово, если общественное мнение как-то сдвинется в сторону понимания того, что у нас там в этом месте есть такой мини-концлагерь, вот для таких женщин. И таких женщин довольно много.
— Если ты пишешь книгу, да даже пост в фейсбуке о пережитой травме, всегда находятся люди, способные вывернуть всю историю наизнанку и обвинить автора. Обязательно появятся осуждающие комментарии, что, а вот не надо было курить во время беременности или еще что-нибудь и не было бы генетической мутации у ребенка.
— Я это воспринимаю как побочку. Моя книга — это социальная попытка что-то исправить, которая будет вызывать разные реакции. Реакцию неумных, озлобленных людей лучше воспринимать как белый шум и оставлять за кадром. Потому что моя цель — не убедить все человечество в том, как я сильно страдала и что мне нужно сочувствовать. У меня совсем другая цель, она прагматичная — я хочу, чтобы эта тема обсуждалась.
Наверняка будут и мнения, что надо было «идти к Матроне» или «не надо было пить» — и тогда «ребеночек был бы жив». Но у меня есть робкая надежда, что все-таки моя история будет услышана и обсуждаться адекватными людьми, в том числе имеющими отношение к сформировавшейся системе — и медицинской, и психотерапевтической.
— Это все звучит очень рационально. Но получается ли так относиться на практике?
— Скажем так, я хочу так к этому относиться. Конечно, я не терминатор. Но с момента описанной истории прошло несколько лет, за это время я родила здорового ребенка. То есть у меня сейчас не острая стадия переживания горя, и меня сложнее этим задеть. Гораздо обиднее и неприятнее будет, если эта тема не вызовет осмысленного обсуждения, вот это действительно беда.
— В книге есть эпизод, где российский врач, светило УЗИ, сообщает вам, что у вас нет шансов родить здорового ребенка и беременность надо прерывать. А потом приглашает посмотреть на вас голую 15 студентов и на прощанье говорит: «Мы такими вещами не занимаемся». Это не идет ни в какое сравнение с тем, как с вами обращается немецкий врач, и вызывает постоянный вопрос о западных и российских стандартах общения с пациентами — где гуманному отношению противопоставлены «великие, святые врачи». Может быть, стоит признать, что эмпатия в чем-то важнее, чем «подвижничество» врачей, которые вылечат, но в процессе унизят по-человечески?
— Я не вижу необходимости выбора в данном случае. Мне кажется, что святая личность должна, обязана, если она выбрала профессию врача, следовать протоколу поведения с человеком, который узнал ужасную новость. Я не вижу ни малейшей проблемы в том, чтобы святые люди обучались этому специально, наряду с несвятыми, и чтобы такая ситуация, которая была у меня, считалась действительно неприемлемой.
Опять же, святые люди, они же моют руки перед тем, как осмотр проводить, надевают перчатки и только тогда берут аппарат УЗИ и лезут к женщине во влагалище. Святые же это могут? Тогда они могут и корректно сформулировать новость о том, что ребенок не выживет, и уж точно сделать над собой усилие и не приводить группу студентов без спроса в момент, когда женщина узнает ужасную новость. У этого святого человека наверняка сотни пациентов, на которых его студенты должны тренироваться, но эта женщина — она у себя одна, и таким образом ей можно сломать жизнь.
Через два года после всего, что случилось, работая над книгой, я пришла в группу поддержки для женщин, потерявших детей. Главной темой обсуждения там было именно то, как женщинам сообщали об этой предстоящей потере врачи. И что им вообще говорили врачи. У каждой есть история о том, как «за истерику» грозили вызвать полицию или советовали нарожать других.
Фото: Маша Кушнир для «Медузы»
Это может показаться совершенно неважным человеку со стороны. Казалось бы, если у тебя такой ужас, какая разница, как тебе о нем рассказали. Но ты в этот момент настолько не защищена, что абсолютно точно нуждаешься в хотя бы минимально бережном подходе. Кроме того, речь не только о способе сообщить новость, но и том, через что женщине еще предстоит пройти. Можно сообщить ей новость мягко, а потом отправить рожать на Соколиной Горе, не оказать ей никакой психологической поддержки и получить человека с глубочайшей травмой. Человека, которого может ждать впереди еще и развод, потому что муж не захочет или не сможет поддержать и помочь, искренне считая, что это все его не касается. Именно это диктует система: если мужчину не пускают в женскую консультацию, значит, это какие-то женские дела, можно не вникать. Вот она там легла где-то, полежала две недели, что-то там ей сделали, что-то почистили, она вышла, и все замечательно, живем дальше.
— Вы пишете в книге, как ссорились с мужем, как он называл ребенка плодом и это было больно. Очевидно, что многие не понимают, как себя вести, что можно говорить, а что нет. Рядом с тобой человек переживает потерю своего нерожденного ребенка — как ей помочь?
— Подход такой же, как если ребенок родился живым, а потом умер. Ведь женщине, у которой родился живой ребенок, а потом умер, не предлагают забыть и сделать вид, что ничего не было, это ведь кощунственно.
— Всегда говорят: «Зачем об этом думать? Надо жить дальше, отпусти!» Но, действительно, в этом смысле нет никакой разницы между двумя днями на белом свете и минус четырьмя месяцами.
— Мне кажется, когда у человека горе, неумно предлагать ему сделать вид, что горя нет. Правильно уважать это горе, не пытаться заставить человека делать вид, что ничего не было. Предложение все забыть или отвлечься — довольно-таки садистское. Оно переводится так: нам тяжело с тобой об этом говорить, пожалуйста, сделай вид, что на самом деле с тобой ничего не было и ты этого не помнишь. И пожалуйста, общайся с нами как ни в чем не бывало, потому что мы не понимаем, как нам с тобой себя вести.
Рецепта два, по-моему. Во-первых, никто не обязан лезть в это горе и делить его с тобой, кроме самых близких — мужа или подруги. Можно как-то ласково и вежливо выразить соболезнование и некоторое время не вступать в контакт. Это гораздо лучше, чем выразить соболезнование, а потом упрекать человека тем, что он слишком долго страдает. Во-вторых, нужно уважать эти страдания. Найти в себе смелость слышать, как человек об этом говорит. В таком случае предложите помощь, потому что иногда человек находится в таком состоянии, что ему сложно решать даже простые бытовые задачи. Можно спросить, чем помочь.
Но муж — это, конечно, отдельная история для России. Уж на что мой муж нежный, добрый, умный и внимательный человек, но даже у нас, как я написала в книге, это было проблемой. Он, в принципе, пытался действовать по схеме, которая предлагалась ему абсолютно отовсюду. Его родителями, моими родителями, врачами, интернетом. Ее суть — отвернуться от ситуации, «не обращать внимания». Якобы это и есть способ помочь. Показать, что это не ребенок, а плод, какая-то козявочка, букашка и ничего более.
На самом деле подобное отношение может вызвать дополнительную травму, потому что женщина воспринимает это как предательство. Это простой психологический механизм, который почему-то у нас в России не известен, не описан и для многих является открытием. В Германии, наоборот, близкие и врачи всячески стараются как можно больше очеловечить ребенка: они исходят из того, что да, это ребенок, сколько бы ему ни было месяцев, и да, у вас ужасная боль. Это не вопрос для дискуссии — это не облегчает горе, но так его хотя бы не усугубляют. Ты хотя бы не должна бороться с окружающими, доказывая, что, нет, это все-таки ребенок и невозможность его рождения — это больно.
— Это вообще популярный подход: «надо жить дальше, зачем об этом вспоминать». Хотя на деле мало у кого получается. Что вообще значит это «дальше»?
— Пережить горе — это и значит двигаться, а делать вид, что его не было, — это значит его не пережить. Загнать его внутрь и оставить в виде такого гнойника, раны и дальше притворно куда-то двигаться. На самом деле это значит зациклиться, потому что в глубине души ты все равно об этом помнишь. Я читала сотни историй про то, как и через много лет женщины по ночам рыдают в подушку по этому поводу. Прожить это горе — вот что важно. Горе не бесконечно, как ни кощунственно это звучит. Если ты не отворачиваешься от него, то рано или поздно ты его проживешь, и тогда ты будешь двигаться дальше.
Анна Старобинец и ее муж Александр Гаррос
Фото: Маша Кушнир для «Медузы»
— И сколько оно проживается?
— Одна из врачей, с которыми я беседовала во второй части книги, говорила, что такого вида горе — потеря младенца — длится в остром виде год, потому что должно пройти четыре сезона. По ее словам, во время беременности женщина представляет себе свое будущее с ребенком на протяжении года. Весна с ребенком, лето с ребенком, осень с ребенком и зима с ребенком. Но ничего этого не происходит, и она страдает этот год, у нее нет весны с ребенком, потом нет лета, нет осени, нет зимы. А потом ей становится легче.
Она также рассказывает, что мужчины быстрее проживают это горе, и это правда. Но тем не менее есть способы не оказываться разделенными. Например, прямо выделить час в неделю и в этот час зажигать свечку и говорить только об этом. Мы, правда, так не делали с моим мужем, это даже для меня инопланетный подход. Но мужчине сложно говорить о своих переживаниях когда угодно, но если он знает, что время ограничено, то он с удовольствием и большой теплотой будет с женщиной об этом говорить. И тогда женщина не будет чувствовать, что они в разных мирах с мужчиной живут. Это не мои мысли, это мысли доктора, специалистки по потерям беременностей.
— Да, но для начала у мужчины и женщины не должно быть разногласий по поводу того, эмбрион это, плод или ребенок, мужчина в целом должен вникать в проблему. А это сложно в мире, где его не пускают в женскую консультацию или на прерывание беременности, где он в итоге вообще не считает беременность своим делом.
— Поэтому я написала эту книгу. Меня ужаснуло то, как ломаются судьбы, — не только то, как сообщают диагноз, но и то, что отсутствие этого элементарного и базового для других цивилизаций протокола разрушает семьи. Есть люди и пары, которые это выдерживают, проходят через это и дальше вместе рожают детей. Я знаю девушку, которая родила после этого шестерых. Мне кажется, что это тоже какая-то форма преодоления ужаса. Есть очень простые, технические вещи, которые могут спасти семью, мне кажется.
— Вы описываете историю трагедии. Историю, в которой беременная женщина должна родить умирающего в процессе родов ребенка. И вы описываете, каким нечеловеком ее делают в России. Но ведь даже при благоприятном исходе беременные женщины часто сталкиваются с чем-то подобным в роддомах, словно попадая в чистилище за какую-то свою распутную вину. Откуда такое стремление обвинить, наказать женщину?
— Я слышала про такое, но мне, честно говоря, оба раза со здоровыми детьми в этом смысле повезло.
— Мне тоже повезло, но есть много историй о насилии в родах. Да даже в женской консультации всегда какое-то тюремное пренебрежение — села, встала, легла, терпи, мало набрала, много набрала, справку принесла.
— Мне кажется, что ноги растут из Советского Союза, в котором секса нет и в котором вообще вся сфера, связанная с совокуплением и вытекающим из него деторождением, считалась грязной и неприличной. Да, в целом именно такая атмосфера, будто ты что-то натворил, грех, в общем-то, совершил и теперь всю жизнь будешь расплачиваться. И тогда ты действительно попадаешь в чистилище — хотя у тебя большие шансы родить ребенка и благополучно отбыть в какие-то райские кущи. А если этот ребенок с патологиями, то ты плавно из этого чистилища перемещаешься в ад в рамках той же системы.
— И это как бы заслуженный ад. Если кто-то попадает в рай, то ей повезло, а если нет — то, значит, это ее вина, все к тому и шло, скорее всего, она что-то сделала не так. Это же идеология обвинения жертвы. Причем мужчины из этого ада исключены, их отстраняют, им «здесь не место». Почему им так повезло, что их освободили от этой юдоли?
— Есть такое выражение — «женские проблемы», к которым мужчина словно бы не имеет отношения. Это чисто гендерное деление. Потому что беременность и роды воспринимаются как грязное что-то, как свинина в мусульманстве. Женщина с этим связана в силу своей природы: у нее есть придатки, матка, ей как бы некуда деваться. А мужчина устроен иначе, и кроме того, подразумевается, что он очень раним и вот эту всю «грязь» не любит. Что если его втянуть в нее, то он увидит кровь, роды, боль, конечно же, испугается, травмируется и убежит. Поймет, что его женщина — это не фея такая вся в розовом синтетическом белье, а у нее там жерди из нее лезут. Якобы он может не выдержать и уйти, поэтому лучше его отстранить во избежание.
— Правда уходят?
— Нет, конечно. Есть обратная статистика в Германии, утверждающая, что семьи меньше распадаются, если мужчина включен. Во всех случаях присутствия мужа на родах, даже на ужасных родах, где рождается мертвый ребенок, это способ укрепить семью, а не разрушить. Да, у него нет матки, он не может родить, но он может стать своей женщине ближе, лучше ее понять. Не берусь сказать, почему у нас, в отличие от Европы, не случилось такой же революции в этой области. Везде, на всей территории Европы, включая Евразию, включая Россию, было принято, что когда женщина рожает, мужика выгоняют, повитуха какая-то, тазики окровавленные, там страшно и грязно. Но в других местах пересмотрели эту систему, а у нас не пересмотрели. И только сейчас все-таки начинают постепенно пересматривать.
Фото: Маша Кушнир для «Медузы»
— В то же время в Германии делают медицинские аборты на поздних сроках, если у ребенка синдром Дауна. Получается, одной рукой Запад борется за то, чтобы дети с синдромом Дауна не считались бедой и изгоями, а с другой — их, в отличие от детей с аутизмом или ДЦП, можно абортировать. Нет ли в этом противоречия?
— Ну, этот вопрос надо разделить на две части. Нравится ли это мне — нет, не нравится. Но я не исследовала эту тему. Как это устроено в Германии: если женщина утверждает, что рождение такого ребенка принесет непоправимый вред ее здоровью, она должна пройти комиссию. Ее здоровье рассматривается широко — как не только физическое, но и психологическое: может ли рождение этого ребенка травмировать ее настолько, что она не сможет с ним жить или даже наложит на себя руки? Такую женщину направляют к психологу, ей предлагают пообщаться с родителями, которые родили ребенка с Дауном, съездить в семью и посмотреть на такого ребенка, сообщают о том, что есть возможность отдать такого ребенка на усыновление и есть желающие усыновить ребенка с синдромом Дауна. Если после всего этого она по-прежнему утверждает, что нет, не могу, не хочу, — то, да, она имеет право прийти на такой аборт.
— Да и здоровый ребенок — десятый, например, по счету — может нанести непоправимую травму на позднем сроке беременности.
— Мне известен случай, когда женщине разрешили прервать беременность в 16 недель по причине заячьей губы у ребенка. Это был уже третий ребенок с заячьей губой, и ее бросил муж. Она сказала, что лежала в больнице с обоими с операциями по исправлению челюсти, больше она этого не хочет и никаких заячьих губ тоже не хочет, что ее это катастрофически травмирует. Обычно ты не можешь прервать такую беременность, но ей дали разрешение. На данном этапе приоритет у матери, а не у плода. И кстати, когда я этот разговор вела со светилом немецким, именно в этом разговоре он упомянул мать и «плод». То есть не «ребенок».
— То есть если мать хочет избавиться — это плод, а если не хочет, но приходится — тогда «ребенок»?
— Врачу по большому счету неважно, как его называть. Вообще-то, он, конечно, плод — технически. Пока не появится на свет — это плод. Однако немцам известно, что женщина, которой предстоит прерывание беременности, от этого слова страдает. Ей хочется, чтобы это был ребенок, малыш, она его уже индивидуализировала. У этой женщины уже достаточно оснований, чтобы называть его ребенком. Потому что так ей лучше.
— А еще умершему в родах ребенку советуют дать имя?
— Да, настоятельно советуют после рождения дать имя, посмотреть на него, похоронить его, получить документы на него, свидетельство о рождении и свидетельство о смерти.
— Вы получали?
— Нет, до определенного веса и срока у женщины нет такой обязанности, но есть такое право. В Германии. То есть если бы он весил больше 500 грамм, я бы должна была это сделать. Но мой весил 350 грамм. Но тогда я не понимала, как я могу получить этот документ и что мне с ним делать — я фактически сбежала тогда из России, ничего не сказав, уехала и прервала эту беременность. И если бы я потом вернулась со свидетельством о смерти, это могло бы меня и мою семью поставить в уязвимое положение. Это все кусочек совершенно другого пазла, к которому я не относилась и не отношусь. Если бы я осталась жить в Германии, то, наверное, так бы и сделала. Но если бы я осталась — я бы и сразу пошла в группу поддержки женщин, которые потеряли ребенка.
— Вы сталкивались с несовместимой с жизнью проблемой в России, вы сталкивались с этой проблемой в Германии, и сейчас вы в Израиле боретесь с болезнью мужа. Вы можете как-то сравнить эти три страны в плане медицинского опыта?
— Я не медик и не могу утверждать с уверенностью, но у меня сложилось впечатление, что в России есть масса врачей с высокой квалификацией, ничуть не хуже, чем в Европе или в Израиле, есть прекрасные хирурги, прекрасные онкологи. Но в России страшнейшим образом обстоят дела с системным подходом в той же онкологии. Как мне сказала одна из дружественных врачей в России, ты можешь найти прекрасного хирурга и сделать прекрасную операцию, но наша медицина найдет случай убить Сашу на любом другом этапе. Например, на этапе неправильного протокола химиотерапии, потому что у хирургов не командный подход. Насколько я знаю, более или менее командный подход практиковался в 62-й больнице, но в целом он не командный. То есть специалист делает свое дело — и тебя отправляют по этапу к другому специалисту, который может все испортить. А в Германии то, что я видела, было слаженной работой разных специалистов.
Что касается психологического климата, то это чрезвычайно важно и для пациента, и для семьи — и это касается как онкологии, так и вот этого, скажем так, несчастливого деторождения. В России это просто какая-то радиоактивная среда. Нет места более тоскливого, чем онкологическая клиника. Нигде вы не можете испытать ощущение большей обреченности. Причем его испытывают все: и больные, и их сопровождающие, у кого нет такого диагноза. Ты просто приходишь в царство мрачного Аида. В Германии такого не было совсем, там все было очень по-деловому. В Израиле, по моим ощущениям, подход такой же, по крайней мере пока у меня складывается такое впечатление.
Фото: Маша Кушнир для «Медузы»
Я не знаю, как они этого добиваются, — там онкологические отделения ничем не отличаются от отделения ухо-горло-носа или окулиста. По умолчанию мы понимаем, что это болезнь, от которой ты можешь умереть. Но они не исходят из того, что ты умрешь, они исходят из того, что мы тут все собрались, чтобы тебя тут вылечить. Без всякого ура, без лишней бравады, без «держись, старик». В России было ощущение, что ты пришел к врачу, чтобы вместе с ним как бы оттянуть смерть. И что смерть неизбежна, причем в страшных мучениях. В Германии никто не отменял смерть, она может быть, и даже может быть в больших мучениях, но пока она не случилась, ты можешь жить.
Сергей Ткачев: Скажу здесь кратко, чтобы не повторяться по столь деликатной теме. Так, как ведет себя Старобинец, приличные люди в обществе себя не ведут. Хай она устроила из-за того, дескать, будто у ее ребенка была душа. А при этом себя ловишь на мысли, была ли когда-нибудь душа у самой Старобинец? И если была, то в какое гэ она ее втоптала?
Натали: Может, не совсем уместно, но помню ещё на излете Советского Союза были компанией на Домбае. Там днем все катаются на склонах. А мы с приятельницей-москвичкой зачем-то бродили по поселочку и зашли в магазин, который оказался закрыт. А продавцы работали тогда, как им было удобно. Жили-то они рядом. И сидеть за прилавком, когда никого нет, им не хотелось. А приятельница-москвичка, избалованная столичной инфраструктурой, никак не хотела принять имеющуюся в данный момент в данном конкретном месте реальность, и капризно возмущалась нерадивостью местного обслуживающего персонала, чем страшно раздражала…
Вот и Аня Старобинец раздражает подобным же образом. Вот вынь ей и положь дорогой государственный сервис…
Диана: Ага, и это при имеющемся сейчас в стране планомерном разрушении государственной же нормативной системы. Что-то она против причин такого положения дел не выступает, а кошмарит всех, как надуманными ужасами, так и реальными.
Журналист и писательница Анна Старобинец рассказала на своей странице в фейсбуке о том, с чем ей пришлось столкнуться в Пенсионном фонде, занимаясь оформлением пенсии для своих детей по потере кормильца. Напомню, что в апреле 2017 года в Тель-Авиве умер муж Анны Старобинец, писатель Александр Гаррос.
Аделаида: Вот кому теперь интересны её мнимые страдания в ПФР, сопряженные с путаницей в её же документах. После её стенаний приключились более серьезные проблемы, которые теперь волнуют такое количество работавших всю жизнь людей, что им не до писка какой-то ничтожной Ани Старобинец, способной вызвать у окружающих лишь депрессию и невроз.
